Концерт по заявкам
Полуюбилей — Градскому 55
"Московский Комсомолец"
01.11.2004
Фото ИТАР-ТАСС
- Ах, время наше сучее!
- Летучее, ползучее
- И прочее жулье.
- И партии разучены,
- И рукава засучены —
- Готовы под ружье!
- Когда это написано? Вчера? Или 20 лет назад? Что же это за страна, если такие песни год за годом становятся все актуальнее?
- Колонны перестроены!
- Удвоены, утроены
- Штабные штабеля.
- И на вершине случая
- В тоске благополучия
- Цепные кобеля.
- Особо бояться нечего. Никто ж не назван. Но если вы сейчас в метро или на службе, то все же лучше, чтоб люди не видели, как вы читаете такое. Ладно бы только про партии, про утроившуюся стаю чиновников. Но вот “на вершине случая...” — это слишком. Потому что партий много — кто его знает, о ком эти слова. А вершина — одна. Нехорошо.
- Ругать гения — одно удовольствие. Сам он всего лишь пожмет плечами. Зато его товарищи по цеху будут счастливы, будут поздравлять критика: “Классно, брат, ты его размазал”.
- А похвалишь гения — все обидятся. “Товарищи” — за то, что похвалили его, а не их. А сам он обидится за то, что его не поняли, переврали, похвалили не так, не за то...
- Начинаем наш концерт!
- Песня “Отвяжись, я тебя умоляю!”
- Кому человек так грубит? Жене, любовнице, кредитору? — Родине.
- Отвяжись, я тебя умоляю!
- Вечер страшен, гул жизни затих.
- Я беспомощен. Я умираю
- от слепых наплываний твоих.
- ...Навсегда я готов затаиться
- и без имени жить. Я готов,
- чтоб с тобой и во снах не сходиться,
- отказаться от всяческих снов...
- Вот, наверное, что чувствовали Цветаева, Бунин, аристократы, поэты, философы, тысячи, десятки тысяч офицеров — вот что чувствовали те, кто остались живы и оказались на чужбине. Вот что заставляло некоторых возвращаться, даже понимая, что Сталин не пощадит.
- ...дорогими слепыми глазами
- не смотри на меня, пожалей,
- не ищи в этой угольной яме,
- не нащупывай жизни моей!
- Ибо годы прошли и столетья,
- и за горе, за муку, за стыд —
- поздно, поздно! — никто не ответит,
- и душа никому не простит.
- Написал Набоков. А сильнее всех об этой участи спел Градский, никогда эмигрантом не бывший. Сильнее всех — потому что гений. Так Пушкин (Дон Гуан) — лучший испанец в русской литературе, хотя никогда не выезжал за пределы империи.
- Градский поет Набокова по-эмигрантски. Под скрипку и рояль, на фоне ресторанных голосов и глупого смеха девок, — звучит вопль истерзанной души эмигранта. Он так спел, что бледнеют все корнеты Оболенские вместе с дочками камергеров... “Я черная моль! Я летучая мышь!” — ну и зачем ты хвалишься, что ты проститутка? Пошла бы в сестры милосердия, в санитарки — получала бы меньше, а жила бы лучше.
- Если вдруг захотите узнать, какой голос у угольной шахты, черной, сухой, растрескавшейся, выгоревшей, — какой голос у выгоревшей дотла души, — можете послушать. Если найдете пластинку или диск. Их никогда нет в продаже. Не поймешь, то ли всегда раскуплены, то ли никто не печатает. Любая дребедень есть, а Градского нету. Нет пророка в магазинах своего отечества.
- Гениальные строки Набокова: слепая (ослепленная большевиками) Родина на ощупь в угольной тьме шахты (там и душа, там и залитые кислотой трупы Романовых) ищет, тянет руки... зачем?!
- Но пока Градский не спел эти стихи, я не знал, что они гениальны. Он меня в них вчувствовал, втянул.
- Это как гений-музыкант — если б не его пальцы, мы б так и не знали о гениальности Моцарта; что нам черные кружочки с хвостиками — до, ре, бе, ме.
- “Поздно, поздно! — никто не ответит” — предсмертный хрип. А потом — легко, светло и чисто: “И душа никому не простит” — это уже Оттуда. Хотя, говорят, там все всё всем прощают.
- Исполняется песня “Каждому свое”
- Гений выше всех привычных оценок. Неудачный концерт, неудачный текст, охрип, осип, упал со сцены — все может быть. Зато — гений.
- А эти — удачники кассы... Высоцкий за всю жизнь не заработал столько, сколько некоторые крутые за один концерт. Ну и что? И Моцарт был нищий рядом с Сальери.
- Некоторым кажется, будто Градский — циник. Нет. Цинизмом он прикрывает обнаженную душу (обнаженная душа — это же неприлично). А циник — разговорами об идеях и народе прикрывает отсутствие души.
- Колоски наших юных годов отшумели,
- Выше липы и ели над прахом отцов.
- Мы не спим на земле, завернувшись в шинели.
- Мы в шелку и в “Шанели” в ряду подлецов.
- А из этого ряда куда нам податься?
- Коль молчать — всё одно не отмоешь клейма.
- Стоит только лишь раз на посулы поддаться —
- Не успеешь продаться — сгниешь задарма.
- Кого в Христы, кого в почет ввести.
- Кого в листы, кого в отчетности...
- Ваши рожи и хари не скрыть за вуалями.
- Не напялишь на морду изящный сюртук.
- Кто из вас эпохальнее, кто гениальнее,
- Распознаешь не сразу, оценишь не вдруг.
- Кого в “Кресты”, кого в покойники.
- Кого в кусты, кого в полковники...
- Эта грубость про рожи и хари выпевается нежно, ангельским голосом, с переливами на вуали, с переборами сладкой гитары. Но этот сироп горше хины.
- Сколь ни строчи статьи да оды им,
- Но разве выползешь в “народные”.
- Сколь ни служить крамол искателем,
- Тебе писателем не стать.
- И к вашим памятникам, знаю я,
- Не зарастет тропа народная.
- Она на то лишь будет годная,
- Чтоб на могилы наплевать.
- Ведь их в “Кресты”, ведь их в покойники,
- Ведь их в кусты, а вас в полковники.
- Вот опять эти полковники. Опять возникает желание убедиться, что сосед по вагону не заглядывает через плечо. Не напрягайтесь. Тем более что текст нигде никогда не публиковался, а на слух не понять, то ли это тюрьма (и тогда с большой буквы и в кавычках), то ли кладбище... А если кладбище — то не понять: под Москвой или под Парижем... Много возникает таких трудностей при попытке перевести объем (звук, интонацию, тембр, дыхание) на плоскость, в буквы.
- Исполняется песня, которая поначалу кажется про телевидение
- Ах, мразь телевизионная!
- Студийное, бесстыжее,
- Радийное мурло.
- Мораль дивизионная.
- Лудильное престижие,
- Рутинное урло.
- Суконное посконие,
- Квасное беззаконие,
- Мышиная возня.
- Власть золотопогония,
- Страстного потогония,
- Доносы да резня.
- Редко встретишь такой длинный набор ругательств, но, пожалуйста, не обращайте внимания на грубость выражений. У певца на устах улыбка... Впрочем, это, быть может, еще оскорбительнее.
- Храбрость — веселое свойство души. Опасность веселит, так и тянет постоять на краю.
- Природа подвига различна. Мгновенный порыв — в огонь за ребенком — одно. Обдуманный, длительный риск — другое.
- Песня не рождается мгновенно. Приходят слова, ищешь мелодию... И чем лучше получается, тем яснее понимаешь, что ничего, кроме неприятностей, не получишь.
- Трогать сильных (говорить им в лицо) — опасно. Они тупые мстительные гады. А песню ж можно не писать. А написал — спой на кухне. Зачем дразнить гусей?
- Спеть частушку про президента или против власти — еще можно. Но дать пощечину телевидению... Это ж оно решает: есть ты или нет тебя. Захочет — сделает звезд на конвейере (по-русски это называется “из ... — конфету”). А захочет — никто не увидит, не услышит настоящего.
- Высоцкий при жизни — ни одной песни на ТВ не спел, только малость в кино. Но если б его выпустили на экран и эстраду — смял бы всех, как танк.
- Так и Градского нельзя. Не только потому, что он обидел телевидение. Но еще и потому, что сомнет всех остальных. Рядом с ним (после него) их безголосость и пошлость становятся до жути очевидны. Сосиски можно нахваливать, только пока рядом не начнут жарить шашлык. Один аромат все расставит по местам. А уж послевкусие...
- Начинаем передачу “В рабочий полдень”
- (продолжается предыдущая песня)
- Кому быть виноватому —
- Партийцу ль вороватому?
- Писателю ль вруну?
- Рабочему ль молчальнику?
- Крестьянину ль печальнику?
- Шуту ль говоруну?
- Вот так, невзначай, для смеха завернул к Некрасову. И вдруг:
- А мы не ждали зов трубы!
- Мы были клапаны и трубы!
- И в нас не чьи-то дули губы,
- А ветры Духа и Судьбы!
- Да, мы не ждали зов трубы!
- Нельзя трогать кумиров толпы. А с другой стороны — с кем и поговорить?
- Самая яркая песня перестройки — “Мы ждем перемен”. Исполняли упоенно, дерзко, вбивая каблуки в доски эстрады и сжимая микрофон как рукоятку маузера.
- Героическое “мы ждем перемен” выкрикивалось с угрозой, страстью, почти на пределе — ах, как полюбила молодежь эту мужественную песню.
- Но если убавить громкость (меньше пыли, братцы) — останется: мы ждем обеда, вкусного обеда, готового обеда, а не дадите обеда — будет беда: мы обидимся, если не наедимся.
- Градский ответил раскачивающейся толпе:
- А мы не ждали перемен!
- И вам их тоже не дождаться.
- Но надо, братцы, удержаться
- От пустословия арен.
- Тогда не услышали. А сейчас — увы, его правота очевидна. Не надо ждать сверху, надо работать (Чехов). И воздержаться от славословия.
- Во времена Пушкина поэтическая переписка, понятная только своим, была делом обычным. Теперь — редкость. Так Высоцкий однажды “возразил” Окуджаве. На песню Булата о том, как проехать в счастливую страну: “До синей горы, моя радость, до синей горы”. Высоцкий откликнулся мрачно:
- Я из дела ушел,
- из такого хорошего дела!
- Ничего не унес —
- отвалился в чем мать родила...
- Из-за синей горы
- понагнало другие дела.
- * * *
- Гений и классик — это тот, чьи тексты не только всегда вовремя, не только не устаревают, но и опережают.
- ...Давайте споем чего-нибудь полегче, повеселее. Блюз начинается влегкую.
- Я буду петь вам блюз, бэби,
- Я буду петь вам блюз.
- Если Госплан, Минкульт, Минфин,
- Госкомцен, Госкомтруд
- Не перекроют нам шлюз.
- Сколько же можно ждать, бэби?
- Сколько же можно терпеть?
- Когда ж нам дадут дышать, бэби?
- И перестанут нами вертеть?
- Разбей свой телевизор,
- Отключи на кухне радиосеть.
- Видеопленки в Союз писателей.
- Пусть подрочит всласть —
- Наша власть
- Говорить что хочешь при полном отсутствии прав —
- Это страсть, создавая себе напасть,
- Всем орать, что прав!
- Смешное и ласковое начало не должно вводить в заблуждение. Градский часто начинает ласково, из-за угла.
- Ну не идет нам масть, бэби.
- Ну не идет нам масть.
- И мы заслужили власть, бэби.
- Мы заслужили эту власть.
- И всем им на нас накласть, бэби.
- Ух, как им на нас накласть.
- С молчанием и с покорностью
- не пережить, не выжить.
- Кто с такой скоростью
- обзавелся вдруг совестью,
- Тот новую задницу лижет.
- О, ближе!
- Новый зад
- к языку верноподданных ближе.
- Все на лыжи!
- Новый лидер
- в пустыне лыжню проложил —
- Все на лыжи!
- — Послушайте: то “на вершине случая в тоске благополучия цепные кобеля”, то “полковники”, то теперь “лыжи”... Это он что — о Путине?
- — Боже упаси! Даже не о Сталине.
- — Слава Богу, а то я так испугался!
- — Не вы ж поете — чего вам бояться?
- — Да, но я же слышал — выходит, присутствовал при глумлении.
- * * *
- Все, что вы выше прочитали, и еще многое — это все записи середины 80-х годов. Я их знал, да забыл.
- А в конце 90-х купил ребенку кассету с мультиками. Посмотрели “Голубого щенка”.
- — Кто тебе больше понравился?
- — Рыба-Пила!
- Сто раз смотрели — сто раз трехлетний парень хохотал на этом месте. Рыба-Пила, конечно, вредная, отрицательный персонаж, распилила корабль, чуть все не утонули, но уж так невероятно смешно она поет-верещит. Рыбам вообще полагается молчать. А эта — судя по голосу — родная сестра циркулярной пилы. Уши закладывает от визга: “Это дело я люблю! Этоделоялюблю! Все на свете я пилю!” — и опилки летят!
- “Пойдем, — говорю, — послушаешь, как эта рыба другие песни поет”. Откопал старую виниловую пластинку Градского. Послушали.
- Ребенок особого интереса не проявил. А я ахнул, переписал на кассету, стал ездить в машине под эти песни. Они легко заменили и “Эхо”, и “Свободу”, заменили всю публицистику, превзойдя ее и точностью, и остротой мысли, и даже оперативностью.
- А вдобавок — юмор. А вдобавок — Голос, да такой, что кроме звуков еще видишь порой печальное, серьезное лицо, порой насмешливую, а порой и глумливую рожу.
- Это был 1999 год. Чиновничьей модой был теннис. И строка “все на лыжи!” воспринимались как некое “обличение вообще”. И вдруг, как по мановению волшебной кремлевской палочки, пророчество начало сбываться, все стали прятать ракетки и похваляться горными лыжами, горным загаром. Каждый день какой-нибудь губернатор или министр, оказавшись перед телекамерой, упоминал, с кем он на днях катался. И признавался, что горные лыжи — его страсть. С детства!
- Я хоть и знал песню уже наизусть, но однажды, услышав блюзовое мурлыканье “все на лыжи!” — чуть не въехал кому-то в бампер. Так совпал текст с виденной за пятнадцать минут до того телекартинкой: гора, снег, вот пронесся счастливый Владимир Владимирович, а оператор поймал в кадр несчастного губернатора — потный, пожилой, измученный, предчувствующий переломы, отдуваясь, бормотал:
- — Горные лыжи! А как же! Это дело я люблю!
- ...На пять лет опередил меня Градский и с полковниками, и с “вершиной случая”. Я только в августе 1991-го догадался, что неудача ГКЧП случилась из-за старых, нерешительных, законопослушных, стыдливых маршалов. И что следующий ГКЧП устроят молодые, ничего не стесняющиеся полковники.
- * * *
- — Он же только шляется, пьянствует. А когда он работает?
- — Всегда.
- — А чего он всех учит? Всем недоволен?
- — Видит, что жизнь могла бы быть лучше. Видит, что и вы могли бы быть лучше. Мог бы и промолчать. У гения есть лишь одна преграда — он сам. Точнее: проблема желания. Он может все, но захотеть ему трудно.
- Не знаю, уместно ли здесь рассказать старый анекдот. “Как называется тот, кто хочет, но не может?” — “Импотент”. — “А как называется тот, кто может, но не хочет?” — “Сволочь”.
- То, что он может, приводит людей в восторг, а ему давно уже скучно. Или противно. Или дураки раздражают. Или — зачем петь хорошо там, где любят поющих плохо?
- Гения тошнит от фанеры, от того, что тебя перечисляют в ряду жулья по той простой (примитивной) причине, что они “тоже поют”. Угу. Если они “тоже поют”, то гений часто предпочитает молчать, только бы не путали.
- А если уж что-то делать, то такое и так, чего никто другой не может. И — с немыслимым совершенством. А вот это и есть самая большая проблема.
- Гений честен. Ему не надо обманывать публику ни той же фанерой, ни голыми подтанцовщицами, ни дымом, ни лазером, ни перьями, торчащими с тыла.
- Остальные говорят, кричат, хрипят, в лучшем случае напевают. А он — поёт. Это не к тому, что они плохие, это к тому, что у него возможности другие.
- Быть единственным, кто умеет петь, — вредно. Все равно что быть в магазине единственным честным продавцом — посадят. Подведут под статью и посадят.
- Да еще невероятный голос —больше, чем оперный — такой, который может и циркулярную пилу изобразить, и угольную яму, и нежного влюбленного голубка, и нечто такое, что назвать не решусь, но под конец намекну обязательно.
- Пару раз попадались статьи о его концертах. Пишут, что микрофоны трещали, динамики гудели, публика еще чего-то делала — а о песнях ничего. Это как об “Евгении Онегине” написать: плохая бумага, узкие поля, опечатки. И еще пишут, с кем пьет, с кем спит, — большая была статья, не дочитал.
- Понимаю авторов, повествующих о пьянках и девках. Эти предметы легко описываются словами. Пытаться буквами рассказать о музыке...
- Ведь тексты и комментарии, которые вы здесь читаете, увы, не передают ничего, кроме смысла, сухого сюжета. Все равно что напечатать либретто и рассчитывать, что читатель получит представление о “Пиковой даме” Чайковского.
- Исполняется песня о Высоцком
- Я совсем не был с ним знаком.
- Но о друге мечтал таком,
- Что меня не продаст тайком,
- Хоть его жги огнем.
- Эту песню начинает другой голос, никуда не спеша, печально и серьезно, без цинизма, без насмешки над объектом и над собой, и даже без издевки над “мастаками вокальных дел”. Это лучшая песня о Высоцком, хотя их тысячи, в том числе таких великих авторов, как Окуджава. (Великим, должно быть, мешало, что речь “о Володе”, о младшем брате, актере, которого они учили, что не надо рифмовать “кричу-торчу”.)
- Владимир Высоцкий для Градского — гений чистой красоты. И это правильное отношение к гению. А что говорили жены (на первый-второй рассчитайсь!) — кому какая разница.
- У дороги цветком таким
- Он назло многим рос-таки.
- Вы, вокальных дел мастаки,
- Не споете о нем.
- ...Вверх стремился он с силою,
- Что не выразить мне!
- Голос нарастает, поднимается, достигает огромной силы (вертикальный взлет), пробивает облака, улетает, тает — туда, к Высоцкому, и тот, наверное, слышит.
- А юмор в том, что этот вокальный вертикальный взлет (улет) происходит на словах “не выразить мне”.
- Как же “не выразить”, когда так потрясающе поет? Но ведь сам же сказал, что дело не в вокале. Речь о чем-то столь грандиозном, что даже голос Градского, на форсаже... все, запутались, разбирайтесь сами.
- Пусть он связки пересмыкал,
- Пусть не всяк его стих смекал,
- Но зато он не пресмыкался,
- Как многие тут.
- Он из самых последних жил
- Не для славы и пел, и жил.
- Среди всякой словесной лжи
- Он себя сохранил.
- И на круче без удержи
- Все накручивал виражи.
- Видно, мало нас учит жизнь,
- Тот убит, кто раним.
- Потому-то ранимые почти никогда не могут пробиться. Гибнут на взлете, на полпути. А если не гибнут, то ломаются. Перестают быть ранимыми. И ледяной железобетонный монстр таращится с экрана, но имя и фамилию он сохранил, и люди недоумевают: что это с ним? А это — не он.
- Инструмент гения — страдание. Даже если он сочиняет что-то развеселое. С потерей ранимости уходит страдание, и гениальность исчезает.
- А еще гений — это когда все, что он сказал, потом происходит. Он сперва напишет, а потом именно это случается. Потому что он — слышит Оттуда.
- Мир создан словом. Св. евангелист Иоанн так и начинает: “Вначале было слово”. За полторы тысячи лет до Иоанна Моисей принес с Синая скрижали (Тору), и там сотворение мира описано очень точно: и сказал Бог “да будет” — и стало так.
- И осталось так. Ибо слово сохранило свою творящую силу. И с нами оно делает все, что хочет. И мальчика, выросшего на Андерсене и “Алых парусах”, всегда отличишь от покемона. Лица другие, другие глаза, другая речь.
- Я прошу у вас внимания,
- Нешуточная мания.
- Ура телевещанию!
- Да здравствует прогресс!
- Желанья инфильтруются,
- И мненья формируются,
- И всякому явлению
- Оно прибавит вес.
- Здесь известно все заранее —
- Не нужны ум и знания.
- Без лишнего старания
- Рождается звезда.
- Немного обаяния,
- Запудрены бараньи
- Мозги у тети Мани.
- Ставки, гонки, поезда.
- Жаль, нет места. И так уж заметка слишком похожа на сборник текстов с примечаниями. А то в этой песенке 1980-х годов вы бы прочитали не только о “Фабрике звезд”, но и о всех наших “Окнах” и “Коротких встречах”, которых тогда еще и в помине не было.
- Песня посвящается “Александру Сергеевичу Пушкину и другим”:
- Век поэтов мимолетен,
- Недолет, налет, полет.
- Побываешь в переплете,
- Встанешь в книжный переплет...
- И не требуют отсрочки,
- Смерть достанет, и — ложись.
- Лишь бы в сроки строки, строчки
- Отпустила бы им жизнь.
- Лишь бы веровать, что где-то —
- Через лета и гранит —
- Стих российского поэта
- Чье-то сердце сохранит.
- А пока поодиночке
- К Черной речке их ведут.
- И не то чтобы отсрочки —
- Строчки молвить не дадут...
- ...Ну и хватит о грустном. Включаем новенький диск “Хрестоматия”. Александр Градский написал о том, как взрослый человек опять влюбился... Чувства в душе самые поэтические, душа поет о луне, о морской волне, о дождях и кораблях, потом, понятное дело, перевод в горизонтальное положение — даже не поверишь, что голос может быть так нежен. Но читателю мы можем предложить, увы, лишь текст:
- О, ласточка моя!
- О, солнышко мое!
- В далекие края
- Мы улетим вдвоем...
- Потом, после этой колыбельной, смешная самба — человек забыл все на свете, оторвался. Потом совместное разглядывание фотографий в ритме рок-баллады. А потом любимая, видимо, где-то уснула, а герою встречается Лиза. Сейчас последует обещанный намек.
- Песню исполняет...
- Голос на наших глазах стремительно утолщается, наливается кровью, становится сине-красным, упругим, но не летит в небеса, а, напротив, парадоксальным образом — задравшись вверх, лезет вниз.
- Без одежды и в одежде
- Я вчера Вас увидал.
- Ощущая то, что прежде
- Никогда не ощущал.
- Не сомнения, не злоба,
- Отравляющие кровь,
- А бессмертная, до гроба,
- Нерушимая любовь.
- И еще другие чувства...
- Этим чувствам имя — страсть!
- Лиза, деятель искусства,
- Разрешите к Вам припасть!
- Бесконечные напасти
- К топору зовут народ!
- Дайте выход этой страсти
- И откройте главный вход!
- Попробуй не дай. Попробуй не открой.
- Этот тип врет не задумываясь. Он, ясное дело, очень опытный. А Лизе внушает, будто она у него первая (“прежде никогда не ощущал”). Врет про любовь до гроба, врет торопливо, чтобы не дать Лизе задуматься; и, уже снимая с нее последние тряпочки, успевает ввернуть политику, вздохнуть о тяжелом положении народа. А самое смешное, что, управившись с Лизой, герой возвращается не к уснувшему солнышку-ласточке.
- Придешь домой с работы —
- Вокруг жена сидит.
- Про беды и невзгоды
- Талдычит и зудит.
- Про то, что нету денег,
- Что вечером не даст.
- Что явный я бездельник
- И скрытый диссидент.
- Такая пошлость, что и комментировать совестно. А в рифму — так еще хуже. Но если вспомнить, кто это поет... Чего другого от него, от скотины, ждать? Но даже этот ... у Градского изъясняется с удивительной эрудицией; видно, что у прибора большой запас слов. Так мог бы петь красноречивый гоголевский “нос” майора Ковалева. А сколько на эстраде якобы людей, но кроме “эх”, “дык”, “тыр-пыр” — ничего от них не услышишь.
- Гениям, увы, свойственно похабничать. Александр Сергеевич (который наше все), сочинив однажды длинную непристойную “Сказку про царя Никиту и сорок его дочерей” (у которых не хватало важной, но неназываемой детали, каковые детали — “все отборные, с кудрями” — нашлись у ведьмы и были потом вставлены, куда полагается; и сразу все сорок были выданы замуж, ну, в общем, вы знаете), сказка эта теперь, из уважения к классику, печатается во всех собр. соч. А заканчивается она так:
- Многие меня поносят
- И теперь, наверно, спросят:
- Глупо так зачем шучу?
- Что за дело им? Хочу!
- ...А потом — случается измена. Уже не он изменил, а ему. И страдание немедленно возвращает героя в человеческий облик. Нахрапистый мордоворот исчезает, возвращается мудрый взрослый. Он не хочет видеть, все понимает, знает, но на всё закрывает глаза.
- Я никогда не успокоюсь.
- Лучше под нож
- Или под поезд.
- Где ни укроюсь —
- Там и настигнет гроза...
- Мне эту месть
- Сдали по смене.
- Но эту черную весть об измене
- Я первым узнаю
- И все же закрою глаза...
- Текст песни редко бывает шедевром поэзии. Главное — как спеть. И простенький текст, бывает, становится шедевром; вспомните, как поет Доронина в “Трех тополях на Плющихе”, Чурикова — в “Начале”, как потрясающе звучит финальная песня в “Белорусском вокзале”, о том, как нам нужна одна победа, одна на всех.
- Великая Эдит Пиаф пела отнюдь не шедевры. Или знаменитые “Кони привередливые” — лучше никому и не пытаться спеть эту гениальную песню Высоцкого. Или “Охоту на волков”, или... А кто отважится — так не от большого ума.
- Градский может всё. Если бы политики услышали, как потрясающе он поет “Вы жертвою пали”. Особенно о тиране: “А деспот пирует в роскошном дворце,/Тревогу вином запивая”. Зюганов, Явлинский, Лимонов подрались бы за монопольное право воспроизводить на партийных съездах. И у него всегда слышны слова . Как у Высоцкого, Окуджавы, Галича — у всех, кому был важен смысл и кто никогда не писал песен, состоящих из стократного повтора какой-нибудь идиотской фразы, типа “мяу-мяу” или “и-го-го”.
- Слушаем светлую песню
- Измена уже позади, уже пережита, можно предаться воспоминаниям.
- Вот опять ответа нету —
- То ли лето,
- То ли след атлета?..
- Спортсмен, думаю, прошел по пляжу; пловец, наверное, соперник.
- С нами это или с вами,
- То ли лето, то ль атлета память...
- Родила, думаю, она, что ли, от этого пловца? Или чего-то подцепила? Потом, конечно, догадался — никакого культуриста не было, а был “след от лета”, “от лета память” (может, маленький незагоревший треугольник). Но песня не существует на бумаге; она — звук; и настырный призрак пловца как ни в чем не бывало является всякий раз, как диск “Хрестоматия” доходит до номера десять.
- Но такое и у Пушкина случалось. Поди объясни ребенку, почему волшебный золотой петушок: “Чуть опасность где видна,/Верный сторож как сосна...” и только на бумаге видно, что петушок — не дерево, а спросонок (со сна).
- ...Наш концерт подошел к концу. По просьбе слушателей исполняем на бис полюбившийся вам блюз:
- Боюсь, им не сдохнуть, бэби,
- А нам от них не продохнуть.
- А может, они — это мы, бэби?
- И в этом соль и суть.
- Александр МИНКИН
[Обсудить на форуме]